Хамство, прогулы, пирсинг и засосы на шее: взросление девочки-подростка глазами ее мамы

Что делать, если в кармане у сына-подростка вы находите пачку сигарет? Можно ли разрешать детям прогуливать школу? А что с фастфудом, матом и ночевками не дома? На эти и другие вопросы о жизни с детьми-подростками пытается ответить журналистка Зинаида Лобанова в книге «Мама, я поела и в шапке». С разрешения издательства «МИФ» публикуем отрывок из нее. 
 

Хайп и пирсинг

Это было летом. Мы с Ниной пошли на шопинг. В привычных магазинах она выбирала совершенно невообразимые вещи: топы с открытым животом, джинсовые короткие шорты, какие-то полосочки на грудь вместо лифа. В примерочную заходила моя дочь, а выходила уже совсем другая девица.

— Вот это хайпово! Как тебе?

Мне хотелось заорать на всю примерочную: «Ты никуда не пойдешь в таком виде! Особенно вечером! Особенно на концерт!» — но я промолчала. Разве мое мнение было важно?

Сначала я не могла понять, почему она переодевалась теперь так долго? А потом до меня дошло! Она отправляла фотографии подружкам, и там, в своем чатике, они решали: хайп или не хайп. Крутецкое платье или отстой. Она ждала их ответ. Их мнение было важным. А я тут стояла чисто для того, чтобы оплатить покупки. Но по старой памяти и в силу привычки Нина продолжала спрашивать меня.

Мне понравились три комплекта одежды из пяти. Нина взяла два других.

— Мам, я поеду вечером с подружками, ок?

Я вспомнила их последний выход. Накрашенные губы, нарисованные скулы, юбки, топы, украшения, нарочито громкий смех, много мата. Кто скажет, что им четырнадцать? Я видела, как на них пялились двадцатилетние «старперы». Я шла в конце этого девичьего выводка и так шуганула взглядом этих юношей, что они шепотом даже извинились.

Все прежние развлечения уже давно не котируются — никто не тусуется в торговых комплексах «на районе». Теперь они едут в центр города и гуляют там.

Мы пошли в кафе. Мне надо было успокоиться и выпить воды, а еще лучше — чего-то покрепче, чтобы принять купленные шорты и все те новости, в которые посвящала меня Нина.

— Машин папа запретил ей встречаться с Потапом.

Машин папа был хорошо известен мне по рассказам. Он требовал, чтобы Маша приходила домой в восемь вечера, не разрешал ей надевать рваные джинсы, был против косметики и вот теперь, вполне ожидаемо, запретил встречаться с мальчиком.

— А как он вообще про Потапа узнал?

— Маша сама дура, спалилась. У нее засосы на шее были, папа увидел.

— В таких случаях надо какую-то политику безопасности проводить, — посоветовала я.

— Она платок обычно на шею надевала. А тут следы уже старые были, она забыла.

— А папе не казалось странным, что она дома в шейном платке?

Нина пожала плечами.

— Оля из десятого татуировку сделала на бедре, тоже родителям не сказала. И до сих пор никто не знает. Три месяца прошло.

— Как так? — автоматически спросила я.

Это был заведомо риторический вопрос. В том смысле: как это вы так выросли, что вот такое уже творите? Раньше вы втихаря суп выливали в туалет и думали, что мама не узна­ет. А мы видели все это — по мытым или не мытым тарелкам, по остаткам супа в кастрюле. Да просто потому, что слишком хорошо вас знали. А теперь? Когда это они научились так хорошо врать, что теперь делают татуировки, а мы не знаем? Почему родители не видят? Неужели они все всегда дома ходят полностью одетые?

— А как она сделала татуировку, ведь до шестнадцати лет на тату и пирсинг нужно согласие? — наконец я задала осмысленный вопрос.

Нина посмотрела на меня как-то с жалостью.

— Примерно как и с сигаретами, мам. Нашла где.

«Найти где» — вот главное определение теперь. Это водораздел. Граница.

Теперь они сами «найдут где» — купить алкоголь, сделать пирсинг, целоваться с мальчиком, устроить тусовку, уединиться.

— А ты откуда про тату знаешь? Вы же не дружите?

— Я сторис увидела, мы подписаны друг на друга.

— Она выкладывала?

— Ну да.

— А ее мама не подписана на нее?

— Так она скрыла от мамы сторис.

Раньше они скрывали двой­ки, теперь татуировки. Логично.

— Нинуль, запомни на всю жизнь. Есть две вещи, которые очень сильно осложнят наши отношения. Это алкоголизм и наркомания.

— Ма-а-ам! Мне четырнадцать! Ты о чем?

— Вот как раз тебе на будущее. Я сейчас скажу, а ты запомнишь. И больше мы к этому не вернемся. Если ты начнешь бухать или колоться, то дорога только в лечебницу. Никакого понимания и жалости от меня не будет. И еще дам совет. Если какая-то твоя подружка или ты забеременеешь до 18 лет, то не слушай никого, кто будет предлагать проверенного доктора, который даст таблетки или сделает аборт. Так делать нельзя. Никаких подпольных историй. Мы все­гда это сможем обсудить дома.

Нина закатила глаза. Мне даже показалось, что я услышала, как вращательные шестеренки провернулись до затылка и обратно, но я сделала вид, что не вижу.

Через год стало ясно, что тот разговор случился как нельзя вовремя. Все сильно перевернулось. Они же взрослеют не по календарному году, не потому что им прибавилось лет, это какая-то другая механика: поступки, ответственность, решения. Еще недавно уровень ответственности был — убери игрушки. Потом — не забудь дома телефон. Потом — делай уроки сама. Потом — убери квартиру. И вдруг в один день тебе говорят:

— Я хочу на день рождения пирсинг носа. Там нужно твое согласие, ты же согласна?

Пирсинг — это как новое курение. Такая форма протеста.

— Мне надо свыкнуться с этой мыслью, — сказала я, держась из последних сил, и мысленно упала в обморок.

Я была не готова к этому. У меня самой даже уши не проколоты. А тут серьга в носу.

— Это серьга будет сбоку или по центру носа, как у быков? — спросила я.

— По центру — это септум, — объяснила Нина. — У меня будут вот тут, сбоку.

Многие подростки делают пирсинг, но при чем тут Нина? Я не одобряла, но и аргументов против у меня не нашлось. Более опытные бойцы родительского фронта утверждали, что надо разрешать, потому что иначе она сделает сама. Большинство девочек в пятнадцать лет уже сделали пирсинг, многие даже самостоятельно дома, пренебрегая санитарными нормами и рискуя заполучить сепсис и отцовский ремень. Боялись, но делали. Прокалывали нос, пупок, бровь, уши, ставили тоннели.

Через неделю я переварила информацию и свыклась.

— Хорошо, я разрешу. Но с одним условием.

Нина закатила глаза.

— Мое условие такое. Ты сама находишь салон, находишь мастера. Потом объясняешь мне, почему выбрала и как. Читаешь все, что связано с тем, что надо делать после пирсинга, как ухаживать, чем обрабатывать. Это твоя зона ответственности.

Нина немного растерялась. Потому что одно дело быть конфликтным подростком и все делать наперекор. И совсем другое — быть ответственным за свое решение. Ответом она меня не удостоила, просто промычала что-то, но я приняла это за согласие.

Я поняла: надо разрешать то, что не противозаконно и не причиняет вред. Хорошо, что она спросила, а ведь могла и втихаря сделать, — надо это ценить. Психологи объясняют пирсинг и татуировки желанием присвоить себе свое тело. Подросток словно еще сильнее отделяется от родителей и начинает сам решать, как он может распоряжаться своим телом. Это сложный и важный момент во взрослении. Причем мне кажется, что наиболее сложный он для родителей. Было ощущение, словно я потерялась где-то в космосе. Раньше была основа: дерево — береза; писатель — Пушкин; река — Волга; дети — маленькие; я — мама.

А теперь дети не маленькие, и я им уже не нужна. И кажется, будто я смотрю на все это со стороны. Никак не понимаю, что это происходит со мной.

Но времени рефлексировать не было, потому что все валилось разом.

В тот момент, когда я обрадовалась, что девочки наконец выросли и теперь им не нужна няня и мой постоянный контроль, они могут сами ездить в секции и к репетиторам, могут убрать квартиру и самостоятельно лечь спать, а значит, все стало значительно легче… В тот самый момент, когда я обрадовалась, оказалось, что это не конец, а начало.

Обложка: издательство «МИФ»